Что хорошего и плохого было в телевидении 1990-х, какой будет журналистика ближайшего будущего, зачем смотреть политические эфиры и почему стоит приезжать в Татарстан, в интервью главному редактору «Татар-информа» Ринату Билалову рассказала известная российская телеведущая Арина Шарапова.

 

«Позитивный контент тоже может быть рейтинговым»

– Арина Аяновна, в первую очередь хотелось бы узнать, с чем вы приехали в Казань. Мы знаем, что у вас есть интересный образовательный проект – расскажите о нем.

– Мне сегодня предстоит очень ответственная работа (интервью записывалось 2 ноября – в этот день Арина Шарапова провела в Казани образовательный семинар в рамках журналистского конкурса «Многоликая Россия», – прим. Т-и). Потому что доклад, который я готовила специально для участия в медиафоруме, – это новый этап в развитии и Центра современных медиакоммуникаций ВШЭ, где я имею честь быть директором, и очень важной для всех нас темы: как сохранить культурный код России в период информационных и психологических войн, как сделать так, чтобы мы не растеряли свою самоидентификацию и оставались по возможности максимально едиными.

Тема сложная, не скрою. Я даже немножко волнуюсь. Но думаю, что те аргументы, которые мы сегодня приведем, будут убедительны. А вывод этого доклада заключается в том, что необходимо сохранять, разрабатывать, углублять позитивный контент и делать его максимально доступным. Это сложные задачи, я уже прямо слышу, как шуршат в аудитории мысли моих коллег: «Да невозможно делать рейтинги на хорошем!»

Да, мы привыкли к рейтингам. Ну, придется что-то придумывать, как-то выходить из ситуации. Вот, например, программа «Доброе утро!» – она ведь рейтинговая, причем во всем мире. Значит, можно делать хорошие новости рейтинговыми.

– Наш читатель знает вас в первую очередь как одного из самых популярных российских телеведущих. То, что вы занимаетесь еще и образовательной деятельностью, для многих новая страница вашей биографии. Как вы к этому пришли?

– Вообще я изначально педагог и преподаватель. И фактически никогда не уходила из образования. Работая телеведущей, корреспондентом, продюсером, постоянно занималась образовательной деятельностью. Сначала преподавала социологию коммуникаций, в силу того, что окончила социологическое отделение философского факультета, потом много преподавала в области журналистики — работала и в «Вышке», и в РАНХиГС, и в МГИМО.

Для меня это был мой воздух. И, наверное, это не просто так, потому что и бабушка моя была педагогом, и мама педагог. Можно сказать, династийная история. Бывают же династийные врачи, а я вот оказалась династийным педагогом.

– Как человек с колоссальным журналистским опытом, как вы считаете, что принципиально поменялось в российской журналистике с 1990-х годов? В чем мы стали хуже, в чем лучше?

– Тогда, в 90-е, страна оказалась на распутье. Как и журналисты. Каждый гнул свою линию в информационном эфире, хотя и в рамках дозволенного. То есть это были авторские программы. Я не уверена, что это хорошо. Более того, я точно знаю, что так нельзя. Это хаос, разновзглядье, которое в итоге приводит к необратимым для страны последствиям. Ведь телевидение в то время определяло всё. Все смотрели телевизор и при этом слышали из него то одно, то другое, то третье. И эта хаотичность мнений привела к тому, к чему мы пришли к концу 90-х.

Но журналистика чувствовала себя очень хорошо. Мы были полноценными. Я усматриваю в этом своего рода эгоизм каждого из нас. Каждому из нас давали возможность развиваться. Мы говорили: «А мы умеем еще вот это, мы еще и пишем вот так». И когда этот хаос, к счастью, исчез и страна уже вставала на определенные рельсы развития, многим журналистам стало не по себе. Конечно, это был мощный слом, многие не выдержали.

– А сейчас какие болевые точки для журналистики с точки зрения профессионального развития? Что самое проблемное в нашей профессии?

– То, что нас не читают. И, может быть, не так много смотрят, как хотелось бы. Понятно, что смотрят политические эфиры, читают политическую аналитику – она ведь как детектив, в бесконечном развитии. Да, это читают и смотрят, но не могу сказать, что прямо сто процентов населения, как было когда-то.

Так что, наверное, самая большая боль журналистики в том, что уходит наша взаимосвязь со зрителями и читателями. Ведь когда ты начинаешь какой-то проект, ты думаешь о целевой аудитории, о том, кому ты это посвящаешь. А сейчас ты задаешься вопросом: «А они будут тебя смотреть? Точно будут?» И вот это немножко сбивает. Раньше мы точно знали, что нас слушают и смотрят.

– На работу кого из журналистов и телеведущих вы сейчас обращаете внимание?

– Грешна, смотрю политические эфиры (смеется). Не буду называть конкретные имена, но смотрю, безусловно, свой родной Первый канал. Мне интересно, как работают мои коллеги, коллеги на других каналах. Да и потом, это такая организующая нас работа. Я считаю, что сегодня с помощью политических эфиров мы узнаем основные тренды, которыми живет страна.

Конечно, слежу и за некоторыми блогерами, но имена тоже называть не буду.

– В качестве телеведущего вы начинали в 1992 году в «Вестях». Помните свой первый эфир?

– Конечно.

– Страшно было?

– Как вам сказать… Не очень, нет. Большее ощущение опасности было, когда меня стажировали на «Орбите» – смотрели, как я буду реагировать на прямой эфир. Вот тогда было страшно, [после эфира] не могла встать с места, ноги стали ватными.

А первый эфир на европейской территории России вела уже без проблем. Как сказала режиссер Лена Позднякова: «Эта пойдет!» (смеется).

– Помните сюжеты того эфира?

– Конкретные сюжеты уже не вспомню. Но я уже понимала, что на нас взвалили обязанность писать самим тексты, простраивать верстку. То есть тогда ведущие отвечали за все сами, они были прямо боги.

– Когда вы стали чувствовать издержки популярности? И как это проявлялось?

– В отличие от артистов, намеренно идущих к тому, чтобы быть известными и популярными, многие мои коллеги испытывают чувство ужаса от той славы, которая на них падает. Кто-то не выдерживает. Вот я закрываюсь, мне трудно. Сейчас, слава богу, все уже не так, как раньше, я спокойно хожу по улицам. А раньше было очень тяжело.

Но, кстати говоря, появляется звездная болезнь.

– Вы переболели?

– Конечно. Тут главное, чтобы родные и близкие тебя немного успокоили, сказали: все хорошо, все нормально. У меня, собственно, так и было. Когда люди начинают носить черные очки в толпе, это уже один из признаков того, что они чуть-чуть заболели. Тебя же все равно узнаЮт, зачем ты их носишь?!

– Куда будет двигаться журналистика в ближайшие три-пять лет? Куда будет идти интерес читателя, что будет востребовано? То есть на что в своем личном развитии стоит обратить внимание тем, кто работает в этой профессии?

– А вот не знаю. Потому что сейчас такое интересное время, когда процессы, происходящие в мире, как будто тормозят технологическое развитие. И кто знает, может быть, это выведет аудиторию на то, чтобы читать. Мы не знаем, что будет через четыре-пять лет, и не можем этого знать. Может быть, аудитория будет жадно ловить строки, написанные нашими гениальными ребятами.

Мне кажется, надо готовить себя ко всему.

– Хотелось бы узнать ваш секрет того, как продержаться долгое время в нашей профессии. Как не выпасть, не потерять интерес, не сломаться?

– Этого я тоже не знаю. Для каждого свое. У меня все просто — я очень люблю телевидение. Просто искренне предана и верна телевизионным процессам. И мне без них грустно. Я попыталась уйти из «Доброго утра» и поняла, что мне грустно. И когда меня позвали обратно, с радостью вернулась. Еще на телеканале «Звезда» веду программу «Десять мгновений» и очень рада – люблю интервью, они прекрасны.

Так что телевидение – это моя любовь, которая, может быть, и держит меня в профессии так долго. И я заметила еще одну вещь. Люди, которые давно в телевидении, вынуждены держать себя и внешне, и внутренне. Других вариантов нет, только так.

– К слову о телевидении. Наверное, ни для кого из нас не открытие, что интерес зрителей сейчас немного другой: смотрят видео в интернете, читают что-то в соцсетях и так далее. Как вы думаете, снижение телесмотрения продолжится или все-таки есть некое ядро аудитории, ниже которого уйти уже невозможно?

– Тоже не могу сказать. Сейчас многие пытаются что-то предсказывать, но это невозможно. Повторю тот посыл, который только что продекларировала: технологический прогресс, возможно, замедлится. Тогда люди волей-неволей останутся с телевидением. Телевидение никогда не умрет. Говорили, что умрет театр, – не умирает. Что умрет кино – да не умирает ничего!

Да, может быть, телевизионный контент будет меняться. Сигнал же поменялся, стал цифровым. Но саму телевизионную контентную структуру создания программ убрать очень тяжело.

– Кое-кто прогнозировал, что будет вообще одно сплошное телевидение. Этого тоже не произошло, но и хорошо, на самом деле.

– Вообще сегодня трудно быть нострадамусами. Мы не знаем, как пойдет дальше технологический прогресс.

tatar-inform.ru